Arcadian Landscape, или Заподлицо с великими

Диалог директора ТИАМа (ЛК) и сотрудника ТИАМа (ВК) накануне открытия выставки графики Олега Кудряшова (ОК)

We'll have a cosy chat, не правда ли?
(Лев Толстой «Анна Каренина»)

ЛК: А вот расскажи, почему ты был настолько за ОК, когда мы решали, устраивать его выставку или выставку других графиков.

ВК: Лучше ты расскажи, я забыл.

ЛК: Ну, ты говорил, что любишь этого художника чуть ли не половину сознательной жизни...

ВК: Мне кажется, сознательная жизнь пока ещё не началась. Но — да, полюбил со времени первой в СССР его выставки. С 1990 года. Оказывается, почти 30 лет как. Ужас какой-то.

ЛК: Вот и расскажи, как тебя так угораздило.

ВК: Понимаешь, время было такое... А это, наверное, была шутка такая. Я тогда взял и потерял интерес ко всякому искусству вообще. К живописи особенно.

ЛК: ?

ВК: За то, что там ничего новенького уже точно не случится. А ещё — за её хроническую неискренность: всё что угодно можно упрятать под красочным слоем. Нехорошо это. А печатную графику и вовсе никогда не любил. Мне всегда казалось, что там ремесла больше, чем искусства. Вышколенная какая-то, пересушенная. Оставался ещё интерес (вялотекущий) к contemporary art. Плюс застарелая любовь к советской графике 20-х годов. Вот так вот и жил. И тут вдруг откуда ни возьмись — ОК. Графика — вполне себе печатная. Должна быть прижимистой, на все пуговицы, а она — вся как нараспашку. И очень физиологичная. Как будто сетчатку поскребли. И считываешь моторику человека, которого в жизни не видел. И какое-то преодолённое при помощи этой графики смятение считываешь. Со мной тогдашним это очень резонировало. Вот и всё.

ЛК: А сейчас как?

ВК: А сейчас не так, но всё равно хорошо.

ЛК: А смог бы объяснить, почему хорошо?

ВК: Не смог бы. Меня, когда выставка чем-то цепляет, так и распирает о ней написать. Ну, вот про тишковскую, про Цветкова, про Костриковых... А тут — полный затык. При том, что ОК цепляет меня по-прежнему, пускай и не так, как тогда. Ну, и потом — я же не искусствовед всё-таки. Я про «стремительный штрих» не умею.

ЛК: Ну, и что. Мы же просто так общаемся. Ну, или как бы просто. А вдруг случайно до чего-то важного и договоримся.

ВК: Кстати, когда у ОК была первая большая выставка в Лондоне в 1983 (что ли) году, такой авторитет, как Пенроуз, написал в каталоге, что для этого русского очень важна случайность. В смысле — при печати всех эффектов не просчитать, а ОК на этом даже играет.

ЛК: Вот видишь. Чем случайней, тем вернее... Может, я просто тебе какие-то вопросы позадаю?

ВК: Но только случайные.

ЛК: А если они получатся дурацкими?

ВК: А если ответы тоже получатся дурацкими?

ЛК: Будет гармония. Это — тоже достижение.

ВК: И никому этого позора не покажем?

ЛК: Никому. Только близким.

ВК: Я не готов, но начинаем.

ЛК: Вопрос первый. Почему среди вариантов названия выставки вертелся такой: «Вход в себя»?

ВК: Это фраза самого ОК. Не думаю, что он — отъявленный социопат, но главное в его жизни — войти в это состояние. Выпасть из жизни. Это состояние и есть для него жизнь. И жизнь, то есть жизнь, как социальная реальность, тут только помеха: жить-то хочется. Это не значит, что в такие моменты он — не в себе, вне себя, из себя выходит, себя забывает. Он напротив, максимально в себе. Максимально ОК. На пределе себя с собой только и можно встретиться. Экзистенциализм такой непредумышленный.

ЛК: Или медитация.

ВК: Ну, да, только динамическая. Экстатическое состояние. К тому же, у ОК психофизика такая. Он говорит, что легко «срывается с крючка». То есть, рисуя, он эту «взрывоопасную» начинку и сублимирует. Поэтому и вход туда так важен. Порог. Граница. А там — уже Рай. Аркадия. Блаженство, но деятельное. Пенроуз вот тоже Аркадию в связи с ОК упомянул. Arcadian landscape. Неспроста же.

ЛК: Почти понятно. Но тогда ещё вопрос. Он — что, в этот момент успевает ещё и наблюдать за собой? За эмоциями, ощущениями? Как-то линии свои интерпретировать?

ВК: Думаю, интроспекции там как раз нет. И рефлексии в привычном смысле. Это как бы и не нужно. Или невозможно даже. Он же — в себе. То есть там, где ему и следует быть. То есть это он скорее пытается post factum объясниться с собой и другими, «а что это было». Отсроченная вербализация. Или вот — с другого бока. Я спрашиваю у знакомого графика, лукавит ли ОК, потому что слишком уж себе противоречит: вот он говорит, что главное, когда рисуешь, попасть, если не попал — бросает тут же и заходит по-новой; а вот признаётся, что до сих пор не понимает, что хорошо, а что плохо из того, что он делает. А график вдруг и отвечает: ни капли не лукавит, и не противоречит ни капли, ты просто не понимаешь, что это за состояние; это — как оргазм, только, скорее, женский, многоразовый.

ЛК: Видимо, знакомый график — женщина.

ВК: Не скажу. Смысл-то ясен.

ЛК: Угу. И вопрос вдогонку. Вот ОК — такой порывистый, ну, или, как ты говоришь в таких случаях, размашистый. Взмах руки — и линия готова. Почему такой выбор материала? Почему металл? Почему не холст/кисть/краска? И тем более — почему не бумага/уголь? Это — что? Аскеза такая? Вериги? Мне гравёры всегда представлялись такими вышивальщицами, терпение и труд, а тут...

ВК: И мне представлялись, я же говорил. Попробую ответить, хотя вопросов получилось многовато. Вот предлагаемые обстоятельства. Мальчик из женского мира: мама, бабушка. Обе — нетутошние, обе — из XIX века. К тому же ОК — поздний ребёнок. Мама родила его в 43. Кесарево и всё такое. Готовая травма рождения. Молоденькой мамы он и не видел. Только на фотке. Кисейная барышня. Грёза. А в жизни — почти бабушкина ровесница. Кстати, когда Обрист спросил ОК о влияниях, тот ответил: я получил образование во чреве матери, во время беременности.

ЛК: Ух ты.

ВК: Зато отец — абсолютно отсюда. Отец — экстракт всего советского, всего трудного. Эдипально — дальше некуда.

ЛК: Психоанализ какой-то получается.

ВК: Не совсем, но близко. Где я остановился?.. Да, детство... Всё детство — сплошные железяки. Потому что детство — это не только дом, но и двор. А тут дом стоит чуть ли не на заводском дворе. И не на земле. Земли нет — сплошная стружка. Волны стружки. И дом как будто качается на этих царапучих волнах.

ЛК: А-а, теперь понятно, откуда следы стружки на его картинках. Это и есть та случайность, про которую англичанин говорил? Абсолютно верная биографически.

ВК: Конечно же. Но давай продолжим каталогизировать содержимое его мира. Конструкции какие-то проржавевшие. Сварка чуть ли не повсюду. Красиво и страшно. А дома — женский мир. Утлый, но уют. Утроба с рюшами. Ну, ты понимаешь?

ЛК: Лучше тебя.

ВК: Нет, не лучше, но это не важно. ОК кромсает эту твердь, сияющую и холодную, чтобы прорваться в «кисейные» эмпиреи. Когда режет, уже видит линию на бумаге. Нет, предвидит. Бумага, при этом, «непозволительно» дорогая. Ему нужно насилие. БДСМ понарошку. Когда рисуешь, только тешишь поверхность. Ласкаешь, щекочешь, дразнишь. Тем более, когда кисточкой. А тут — всё по-серьёзному. Муки материи. Её сопротивление. И игра в то же время. И, кстати, никакого плоского гендера. Это — прорыв в лучший мир. Преображение. Как-то чересчур торжественно получилось. Это даже пугает.

ЛК: Зато интересно.

ВК: И получается, что ты права, — да, вериги. Один подвижник носил на себе такой бутерброд из чугунных плит. Чтобы он мог поспать, его подвешивали к крюку на потолке скита, пещеры или чего-то там такого. А то плиты могли его расплющить. Вот и ОК — такой же, только вместо чугуна — индустриальный цинк. И вериги у него звякают, как скоморошьи побрякушки. Это образ такой. Чтобы пафос притушить.

ЛК: Тяжёлые такие вериги, и по цене в том числе.

ВК: Индустриальный цинк дешевле специального, художественного, но, чтобы выходило дешевле, его приходится покупать оптом. ОК — вообще аттракцион невиданной расточительности. Тонны цинка, дорогая бумага... Ведь на такой бумаге нормальному человеку и рисовать было бы боязно: а вдруг испортишь.

ЛК: А тогда самое время поговорить о его жертвоприношениях.

ВК: Очень грамотные жертвоприношения. Человек уничтожает то, чем живёт. Уничтожает самое дорогое. Уничтожает то, по сравнению с чем, цена бумаги — пшик. Уничтожает жизнь. Жизнь жива этим.

ЛК: Жизнь жива уничтожением себя?

ВК: Да. Или точнее — да нет. Но меня ничуть не заносит. Это — не пиромания. Это, скорее, пиромагия. Он слишком хорошо понимает, что огонь — это и жизнь в то же время. Огонь + дрова = тепло. Он же человек из «догазовой» эпохи. Поэтому и женщина с дровами на картинках то и дело возникает (мама, конечно), и пила та же...

ЛК: То есть огонь — это и разрушение, и жизнь.

ВК: Да, конечно. А что делать, если ОК — персонаж почти мифологический. Он — посредник, медиатор. Он космогонию каждый день воспроизводит. Ему стихии разруливать положено. А кругом — сплошные стихии. Проходу нет. И больше — ничегошеньки. Разрушение — изнанка созидания. И в его «уцелевших» работах они тоже толкаются, но сосуществуют как-то.

ЛК: Стихии — и как материалы, и как процессы. Я же правильно понимаю?

ВК: Ну, да. Хотя я не уверен, что сам правильно понимаю. И металл, и бумага теллуричны, с землёй связаны. С недрами и поверхностью. Бумага эта дорогущая — из хлопка, а цинк — он вообще не пойми, что.

ЛК: Давай лучше о разрушении договорим, а то я запутаюсь.

ВК: Да, деструкция. В этом мире (в смысле — его мире) — кстати, не ахти каком динамичном, несмотря на все эти психосоматические аномалии и все эти географические маневры, — всякая локальная травма превращалась во вселенский катаклизм. Вот — Девкин переулок. Это был целый мир. Макондо. Йокнапатофа. Или нет — Дублин Джойса. В это трудно поверить, но Джойс — любимый писатель ОК, а «Улисс» — любимая книга. Его, кажется, «подсадил» на него тот же Пенроуз. И там, и там — макрокосм в микрокосме. Он это и рисовал всю жизнь. А тут этот мир раз — и разрушили. Снесли всего лишь. А у него — ужас. Мир гибнет. Теперь — хоть куда. Да хоть в Лондон. Он, конечно, мифический. Его, может быть, и нет вовсе. Но всё равно он реальнее, чем Девкин переулок.

ЛК: Ты считаешь, что ОК склонен к трагизму?

ВК: И да, и нет. Трагизма-то ведь никакого и нет. От некоторых его картинок вообще улыбаться хочется. Даже от абстрактных. Не во всё лицо, но всё же. И персонажи его монструозно-мультяшные — не страшные вовсе.

ЛК: Это как посмотреть. А, кстати, как у него уживаются абстрактное и фигуративное?

ВК: Он сказал тому же Обристу, что в его вещах нет никакой политики и никакой метафизики, одни грёзы. Они же — реальность. А грёзам не всё ли равно, антропоморфны они, предметны или вообще ни о чём. Мы уже проговорили то, что в его фигуративных изображениях аккумулировано многое из его барачного детства и пубертата. И этот набор образов почти фиксированный. А дальше наступает такой театрик вариативности. Тематически это вроде бы близко к лианозовской школе. Но это — типичное «то да не то». Ты, кстати, видела графические иллюстрации Пивоварова к стихам Игоря Холина?

ЛК: Нет, кажется. А может, и видела. Не помню сейчас.

ВК: Я потом покажу. Там макабр такой. Хтонь и хрень. Правда всё равно обаятельные, потому что Пивоваров. Он по-другому не умеет. А у ОК чернушный эффект и вовсе купирован. Это же его детский мир. Вот такое «выдалось» окружение. Вот такое корявое. Да и Бог с ним.

ЛК: А как ОК «корявый» и «против шерсти» сосуществует с ОК успешным и востребованным?

ВК: А как иначе? Грезить — это резать. Резать — это жить. Цинк дорог. Бумага дорога. На одних грантах не продержаться. Конечно, ОК — не предприятие по производству дорогостоящих аттракционов, как Кунс или Капур, но довольно затратная «кустарная артель». Меня, кстати, так и подмывает назвать его «мастеровым». Такой штукарь, которого распирает от удали и виртуозности, когда не разберёшь — он что, делом занят или куражится-куролесит. И всякие специальные слова сами собой в голову просятся: «в самую тютельку», «аккурат», «заподлицо». При этом, делает-то он что-то совершенно нефункциональное.

ЛК: То есть это какое-то сочетание неуступчивости и адаптивности?

ВК: Получается как-то так. И потом — в умном приспособленчестве ничего зазорного нет. Вон Кабаков адаптивные механизмы до художественной стратегии возогнал. Да и до жизненной, пожалуй. Кстати, вот с кем ОК сравнить соблазнительно. Но чтобы качественно сравнить, надо книгу написать. Вот название сходу придумалось, примерно так: «The Future: Emergency Exit. Kabakov vs. Kudryashov». Кабаков, кстати, шёл от Фаворского, а ОК — совсем не оттуда. Он сам про это говорил, пытаясь определиться, откуда. Ужасно всё это интересно, но сейчас не до этого. И не до книги тоже.

ЛК: В общем, «В будущее возьмут не всех». А откуда «совсем не оттуда» шёл ОК, из своей версии будущего?

ВК: По поводу «просроченного» будущего... Ведь и все аллюзии на конструктивизм у ОК тоже неслучайны. Конструктивизм для него — как стружка на бумаге. И случаен, и закономерен. Галеристки, в своё время работавшие с ОК, и искусствоведы, про него писавшие, на этой теме если и не специализировались, то, всяком случае, на неё «западали». После книги Камиллы Грей о русском авангарде он стал стремительно раскручиваться. Революционные для Запада 60-е годы этому подыграли. Вскоре после переезда ОК в Лондон вышел ещё и этапный труд Сьюзен П. Комптон о книгах русских футуристов. ОК подстраивался под этот бум, и правильно делал. Ну, и потом, увидев литографии Ларионова, Гончаровой, Розановой, он же наверняка узнал себя лучше. Свою художественную генеалогию артикулировал.

ЛК: То есть он их увидел, когда уже рисовал вовсю?

ВК: Ну, да. В мире ОК — всё не на месте. И поэтому, наверное, всё к месту. Получилось-то у него всё равно распрекрасно, поперёк всего и всех. Вот кто-то написал, что ОК использует цвет не так, как это было принято в «правоверном» супрематизме. Там цвет локален. «Коагулирован» в геометрию, в фигуры. У него же — такие лирические «оползни», «разливы». Наблюдение точное, даже жаль, что забыл, чьё и где. И супрематизм таким субтильным способом как бы дискредитируется изнутри: «Утопия уязвима». Думаю, если бы Пунин увидел работы ОК, они вызвали бы у него возмущение. Пунин проталкивал Татлина и ненавидел экспрессионизм. А ОК — это какой-то безалаберный синтез. Безалаберный, но точный.

ЛК: Как всё непросто. Вот мне просто нравятся его картинки и всё.

ВК: Ну, да, сложно. Мне вообще кажется, что ОК — тот ещё крендель. Вот очень хороший график Валерий Орлов, который превозносит ОК и гордится тем, что не раз с ним выставлялся, говорит об абсолютной уверенности ОК в том, что все ему чем-то обязаны и поэтому просто обязаны помогать. И помогали же! Жилинские ещё в 1975 подогнали ему в Лондон какой-то эксклюзивный печатный станок. Позже Нина Жилинская с другим известным скульптором Дмитрием Шаховским добывали для него какие-то эксклюзивные валенки (в лондонской мастерской у ОК ноги мёрзли). Александр Бродский вёз ему в Лондон какую-то эксклюзивную пилу для перформансов. И правильно делали, что помогали. И что крендель — правильно.

ЛК: Тогда вопрос совсем уже напоследок. Из чистого любопытства. Вот он сжигал свои работы. А доски, которые он резал, куда делись? Он их хранил?

ВК: Где? Мне стыдно, но я не знаю. Думаю, отдавал на переплавку. Сплавлял. Я же говорил, что у меня с ОК — полный затык.

ЛК: Ничего себе затык. Час проговорили. С тебя теперь текст про ОК и его произведения.

ВК: И не проси. Ни за что. Меня само слово «произведение» слишком напрягает. Оно — какое-то архаичное. Реликт. Пусть, что ли, будут работы. Нет, тоже не годится. Что-то в этом слове есть принудительное. Творения не годятся, потому что это как-то высокопарно. И вот как сказать что-то о чём-то, что назвать невозможно? Ну, хорошо. Пусть будет так: рецепт стремительного штриха ОК — необузданный темперамент + внутренняя дисциплина. Мне кажется, красиво.

ЛК: Мне — не очень.

Звонок.

ЛК (в трубку): Да-да, на месте. Конечно, заходите, жду (кладёт трубку). Всё. У меня через пять минут встреча.

ВК: И хватит глупостями заниматься?

ЛК: Конечно. И главное — то, что мы их никому не покажем.